Михаил Горбунов - Белые птицы вдали [Роман, рассказы]
— Беги за хлопцами!
Она вылетала из хаты, перескакивала через тын к дядьке Конону — тут же у конуры вскакивала собака, давясь на цепи и царапая лапами воздух. Дядька Конон возникал, окруженный дочерьми.
— Идите, идите, а то волна пропадет!
Испуг сходил с бледного, заморенного личика, вытянутого книзу узким клинышком бородки, со всего щуплого тельца дядьки Конона, облаченного в холщовую ткань. Неуловимым движением локотков он поддергивал болтающиеся на нем штаны, приосанивался.
— Э-э, волна!.. От я у кума був у Кииви, по радиво чув — службу правили… Сам чув, як…
У богомольного Конона одно на уме. Не дослушав известную всему селу историю, Марийка кидалась к остальным «хлопцам»: к соседу по другую сторону — дядьке Ивану и — через хату — к дядьке Денису-косолапому. Дядька Иван оказывался на улице с рвением, опережающим протестующий крик жинки, тетки Ганны, дядька Денис поспешал на клич, выжимая все возможное из своих загребающих землю ног. И вот они уже оба здесь, за столом, и донельзя взволнованный Артем Соколюк дает им попеременно наушники, в которых, слышно, вибрирует тончайшее женское сопрано, — может, из самой Москвы доносится голос певицы.
Марийка снует тут же, у стола, радуясь радостью взрослых. Тетка Дуня наблюдает за этой сценой, осуждающе качая головой.
— Дайте он дытыне послухать!
И тут все вспоминают про Марийку, извинительно суют ей наушники; она отстраняет их, потом все же надевает на головку — только чтобы не ставить дядю Артема в неудобное положение. И слушает, слушает далекие тихие голоса, пока не пропадает волна…
А за столом уже идет мудрая мужская беседа — о видах на урожай, о детях и, конечно, о германце, который в последнее время вообще у всех на языке. Темное дело с этим клятым германцем — Чехословакию подмял, в Польшу вошел, и оттуда, от границы, смутно потягивает опасным железным ветерком… Артем Соколюк насыпает мужчинам своего, славящегося на все село, табачку.
— Це прошлогодний, а этого году буде ще краще. Сегодня Марийка посынкувала, листья во, як лопухи.
Мужчины, смакуя, затягиваются.
— Да, гарный табачок! — Дядька Иван заволочно смотрит сквозь дым. — Гарный, гарный. — И добавляет: — Як у Дуни малосольные гурочки.
Удочка заброшена, намек прозрачен, но тетка Дуня и бровью не повела.
— Да-да! — соглашается дядька Денис с таким выражением на лице, будто уже откусил огурца после горькой стопочки.
Тетка Дуня — ноль внимания.
И тогда на приступ идет уже сам Артем Соколюк:
— Одарка, чуешь, что хлопцы говорят? — Глаза его ласково поблескивают.
— Не чую, нема колы! — отрезает тетка Дуня.
Артем поднимается из-за стола, подходит к жене, обнимает за плечи:
— Хлопцы кажуть, гурочки у тэбэ добри.
— Вон у Мелашки тоже добри огирки!
— Не знаю, не знаю, до соседок не хожу, — будто бы уже с обидой говорит дядька Артем, и это заставляет тетку Дуню сдаться.
— Пойдем, Марийка, сберемо щось на вечерю.
За огурчиками беседа пошла веселее: в добром доме закуска не подается без того, что надо закусывать, — попотчевала тетка Дуня гостей и сливяночкой.
Дядька Денис с невинным лицом говорит своему соседу:
— Расскажи, Иван, как твоя жинка бригадира проведала в ликарни.
Все знают эту историю, и добродушный смешок ходит за столом.
Случился с бригадиром аппендицит, отвезли его в районную больницу, в Макаров, там и сделали операцию. Видать, запущена была болезнь, осложнения пошли — лежит бригадир, тоскует в одиночестве. И снарядилась к нему женская делегация. Курочку сварили, узелок яичек взяли, всякой зелени. Приходят в палату вместе с врачом. Тетка Ганна подошла к бригадиру:
— Ой, який же ты страшный да худый, аж святишься, ни кровиночки в лице нема.
Посмотрела на врача, уперла руки в пышные бока.
— Це ж наш бригадир, така людына! Що треба? Може, яки лики треба? Може, кровь?! Як що нема, так я дам!
Бригадир зашебуршился на кровати, подзывает к себе врача истомленными глазами.
— Доктор, и не посмейте, а вздумаете — сбегу. Вона ж скаженна, на все село одна. У кого хочьте берить, только не от Ганны…
Легка на помине, в хату врывается Иванова жинка.
— Сидишь?! — Сузившиеся Ганнины глаза впиваются в мужа.
— Ты б «добрый вечер» сказала, Ганна, — пробует умиротворить ее дядька Артем.
— Вам-то добрый, за сливяночкой, а мне як за работою? Добрый вечер, Дуня! Ото цих трутней привечаешь.
Мужчины и сами понимают, что пора по домам: ясно уже, что тетка Дуня не даст больше сливяночки. Да и другое нужно в толк взять; вдруг на той неделе Артем снова поймает волну своим детекторным приемником…
На этот раз, введя расстроенную Марийку в хату, тетка Дуня сразу прервала ежевечернее занятие мужа.
— Кончай свою музыку, за стол сидать будемо, Ульяну не дождемся.
— Да-a, Ульяна небось на рассвете явится…
Артем подошел к окну, легонько стукнул по раме — створки разошлись, в хату потекла вечерняя прохлада, дурманяще запахло флоксами и метеолой. Шары высоких флоксов уходили в темноту, к тыну, а ближние светились под луной призрачными розовыми фонарями. Среди запаха цветов и уличной пыли, в высоких, тоже облитых лунным небом недвижных осокорях, над смутно белеющими хатами с редкими бледно-оранжевыми пятнышками окон стояла тишина, простирающаяся, кажется, до самого края земли.
И в этой тишине угадывалась далекая девичья песня — там, у приречных верб, юность праздновала свою счастливую пору.
— Чуешь, Одарка, як дивчата спивають?
Тетка Дуня тоже прислушалась, помягчало ее худое лицо.
— Что ж, молодость! Да не як у нас с тобой — они беду не мыкают.
Артем поднял к ней затеплившиеся улыбкой глаза.
— Ничего, мы тоже с тобой свое взяли. А что беду мыкали, так об этом вон и песня: «Вбоги дивкы замиж вдуть с чернымы бровамы, а багати сидять дома с киньми та воламы». Так?
— Так, так, — грустно покачала головой тетка Дуня.
За столом вконец успокоенная, повеселевшая Марийка все же рассказала о том, что случилось на берегу. Артем захохотал, а тетка Дуня распалилась неподдельным гневом:
— Це ж все той Микола, цыганча проклятэ, подобье хлопчиков на всяку пакость. Он, он, Микола-цыганенок!
— Такое страшное! — Марийка описывает руками большой круг. — И глаза горят, и рот горит щербатый!
— От проклятэ цыганча! — снова костит Миколу тетка Дуня.
— Так то ж они пустые гарбузы понадевали на головы. И свечку вставили! Оно и горит, як рожа у черта! — В противоположность жене Артем заходится от смеха, он в восторге от выдумки Марийкиного одногодка Миколы-цыганенка, первого заводилы среди сельской ребятни. Больше некому: сегодняшнее пугание девчонок — это в стиле его забав. Впрочем, если бы не Микола, все равно появились бы черти на реке, без этого Иван Купала — не праздник. — Ты лучше скажи, куда твой венок поплыл. Тоже небось мастерила себе венок?
Марийка зыркнула из-под прихмуренных бровок на тетю Дуню. Та, посмеиваясь, кивнула ей: мол, говори.
— Да… Не успела поглядеть, черти налетели.
Дядька Артем опять взрывается смехом, потом у него самого в глазах запрыгали чертики, и он обещающе говорит Марийке:
— Есть жених.
Марийка уже чует какой-то подвох. Тетка Дуня ревниво спрашивает:
— Кто это?
— Франько.
— Який Франько?
— Та дурный, який же. Франько-дурный.
— А, провалился б ты со своим Франьком! — возмущению тетки Дуни нет предела. — Таке дытыни сказать! Вона и так перелякана.
Марийка затихла, сжала губки, чтобы не увидели, как дрожат, — все, чего она натерпелась за день, должно было завершиться еще и этой разящей в самое сердце шуткой.
Франько Заколюжный — посмешище на все Сыровцы. В первую империалистическую он угодил в германский плен, и в этом была, кажется, своя закономерность. В селе помнят, каким он уходил в солдаты — плюгавенький, кажется, с детства облысевший, все шмыгает острым носиком, сюсюкает — что, и не разберешь: «сю, сю, сю, сю», — как суслик. Надел шинель — рукава по колено, винтовку повесил — до полу. Ну, в первом же бою и бросил ее, тяжела была, поднял выбившиеся из шинельного сукна маленькие грязные руки…
В село вернулся такой же. Надел вместо шинели кожушок-маломерок, а он все равно до щиколоток, и по сей день бегает в нем, уши затрепанной шапчонки болтаются — будто пугало убежало с огорода. Опять: «сю, сю, сю, сю». Гляди ж ты, еще и хвастуном стал на все Сыровцы, даже позор свой, плен, ставит себе в счастливый оборот судьбы, все-то нахваливает неметчину. Хвастал, что и балакать по-немецки умеет, да мало кто верил, а кто верил — говорил: чем похвалишься — тем и подавишься.
Вернулся в село — начал свататься. К одной ткнется — гарбуз в руки, ко второй — тот же гарбуз, только покрупнее, и не удержишь, к третьей — та же история. Так и живет бобылем, а бобыль на селе не человек. Идет с мужиками в своем кожушке, забежит вперед, чтобы могли его видеть и слышать, семенит задом наперед, а Микола-цыганенок подставит ему ножку, он и растянется посреди улицы… Стал Франько-дурный вечным женихом в Сыровцах — им-то и принято пугать невест.
